Недели через три после состояния приказа, вечером, Петр Михайлыч, к большому удовольствию капитана, читал историю двенадцатого года Данилевского […историю двенадцатого года Данилевского. — Имеется в виду книга русского
военного историка А.И.Михайловского-Данилевского (1790—1848) «Описание Отечественной войны в 1812 году».], а Настенька сидела у окна и задумчиво глядела на поляну, облитую бледным лунным светом. В прихожую пришел Гаврилыч и начал что-то бунчать с сидевшей тут горничной.
Благоговейные рассказы старых лакеев о том, как их вельможные бары травили мелких помещиков, надругались над чужими, женами и невинными девушками, секли на конюшне присланных к ним чиновников, и т. п., — рассказы
военных историков о величии какого-нибудь Наполеона, бесстрашно жертвовавшего сотнями тысяч людей для забавы своего гения, воспоминания галантных стариков о каком-нибудь Дон-Жуане их времени, который «никому спуску не давал» и умел опозорить всякую девушку и перессорить всякое семейство, — все подобные рассказы доказывают, что еще и не очень далеко от нас это патриархальное время.
Чемодановке, которая тогда принадлежала сыну знаменитого
военного историка Михайловского-Данилевского, Леониду, а этот дворянин имел обыкновение приглашать к себе проезжающих, угощал их и играл с ними в карты.
Русские
военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские
военные историки, что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Неточные совпадения
На другой день после взятия каланчей турки привели в ужас русских, напав на них в то время, как они отдыхали после обеда — «обычай, которому мы не изменяли ни дома, ни в стане
военном», — по замечанию
историка.
Если, наконец, под глубокой думой, которой Петр остался верен до гроба, красноречивый
историк разумеет страсть Петра к
военному и морскому делу, ранее других у него развившуюся, то и эта страсть в Петре-юноше не произвела еще тех замыслов, которые действительно можно бы назвать глубокой думой.
По ясному и прямому свидетельству
историка (Устрялов, том II, стр. 133), «первые пять лет царствования Петра протекли в
военных экзерцициях, в маневрах на суше и на воде, в фейерверках и веселых пирах.
Пестро? пожалуй, хоть и пестро; разобрать только во все века и у всех народов одни парадные мундиры на
военных и статских, — уж одно это чего стоит, а с вицмундирами и совсем можно ногу сломать; ни один
историк не устоит.
Греция, умевшая развивать индивидуальности до какой-то художественной оконченности и высоко человеческой полноты, мало знала в цветущие времена свои ученых в нашем смысле; ее мыслители, ее
историки, ее поэты были прежде всего граждане, люди жизни, люди общественного совета, площади,
военного стана; оттого это гармонически уравновешенное, прекрасное своим аккордом, многостороннее развитие великих личностей, их науки и искусства — Сократа, Платона, Эсхила, Ксенофонта и других.
Все
историки согласны в том, что внешняя деятельность государств и народов, в их столкновениях между собой, выражается войнами; что непосредственно, вследствие больших или меньших успехов
военных, увеличивается или уменьшается политическая сила государств и народов.